1851 — ВЫБОР

Предстали предо мной Позор и Смерть: верхом
Сквозь сумрак ехали они в лесу глухом.


Пожухлая трава под ветром шелестела.


На мертвой лошади, я видел, Смерть сидела;
Позор держал свой путь на лошади гнилой.


Неясных черных птиц был слышен крик порой.


Позор сказал мне так: «Зовусь я Наслажденье.
Я еду к счастью. Шелк и золото, кажденье,
Чертоги, пиршества, шуты и сонм жрецов,
Смех, торжествующий под сводами дворцов,
Раскрытые мешки с червонцами, с мехами,
Эдем ночных садов, разубранных звездами,
Красавиц молодых с зарей на лицах рой,
Оркестры, звучною зовущие игрой,
Их медь, звенящая и славой и победой, —
Все это впредь твое, за мною лишь последуй».


Я отвечал ему: «Твой конь смердит невмочь».


Мне Смерть сказала так: «Зовусь я Долг; сквозь ночь,
Тоску и ужасы я путь держу к могиле».


«Есть место за тобой?» — мои слова к ней были.


С тех пор, свернув во мрак, где явлен бог живых,
Мы едем с ней вдвоем в глуши лесов ночных.

ПОСЛЕ БОЯ

Мой доблестный отец, чей взор так кроток был,
Однажды с вестовым, которого любил
За храбрость дерзкую и рост его огромный,
По полю проезжал верхом, порою темной,
Меж трупами бойцов. Уже померкнул день.
Вдруг шорох слышится… Там, где сгустилась тень,
Испанец полз, солдат из армии разбитой,
Тащившийся с трудом и кровью весь залитый,
Хрипя в агонии и не надеясь жить,
Он тихо умолял: «Пить! Ради бога, пить!»
Отец, оборотясь к гусару-вестовому,
Со своего седла снимает фляжку рому
И говорит: «Возьми! Пускай напьется он!»
И вот, когда гусар, услышав новый стон,
Нагнулся, — раненый, похожий на араба,
Хватает пистолет рукой худой и слабой
И целит в лоб отцу, «Каррамба!» процедив.
И выстрел прогремел, мгновенно шляпу сбив.
Отпрянул конь назад, как будто от удара.
«Дай все ж ему глотнуть!» — сказал отец гусару.

НОВЫЕ ДАЛИ

Гомер поэтом был. И в эти времена
Всем миром правила владычица-война.
Уверен, в бой стремясь, был каждый юный воин,
Что смерти доблестной и славной он достоин.
Что боги лучшего тогда могли послать,
Чем саван, чтобы Рим в сражениях спасать,
Иль гроб прославленный у врат Лакедемона?
На подвиг отрок шел за отчие законы,
Спеша опередить других идущих в бой,
Им угрожавший всем кончиной роковой.
Но смерть со славою, как дивный дар, манила,
Улисс угадывал за прялкою Ахилла,
Тот платье девичье, рыча, с себя срывал,
И восклицали все: «Пред нами вождь предстал!»
Ахилла грозный лик средь рокового боя
Стал маской царственной для каждого героя.
Был смертоносный меч, как друг, мужчине мил,
И коршун яростный над музою кружил,
В сражении за ней он следовал повсюду,
И пела муза та лишь тел безгласных груду.
Тигрица-божество, ты, воплощенье зла,
Ты черной тучею над Грецией плыла;
В глухом отчаянье ты к небесам взывала,
Твердя: «Убей, убей, умри, убей — все мало!»
И конь чудовищный ярился под тобой.
По ветру волосы — ты врезывалась в бой
Героев, и богов могучих, и титанов.
Ты зажигала ад в рядах враждебных станов,
Герою меч дала, сумела научить,
Как Гектора вкруг стен безжалостно влачить.
Меж тем как смертное копье еще свистело,
И кровь бойца лилась, и остывало тело,
И череп урною могильною зиял,
И дротик плащ ночной богини разрывал,
И черная змея на грудь ее всползала,
И битва на Олимп в бессмертный сонм вступала,
Был голос музы той неумолим и строг.
И обагряла кровь у губ прекрасных рог.
Палатки, башни, дым, изрубленные латы,
И стоны раненых, и чей-то шлем пернатый,
И вихорь колесниц, и труб военных вой —
Все было в стройный гимн превращено тобой.


А ныне муза — мир… И стан ее воздушный
Объятьем не теснит, сверкая, панцирь душный.
Поэт кричит войне: «Умри ты, злая тень!»
И манит за собой людей в цветущий день.
И из его стихов, везде звучащих звонко,
Блестя, слеза падет на розу, на ребенка;
Из окрыленных строф звезд возникает рой,
И почки на ветвях уже шумят листвой,
И все его мечты — как свет зари прекрасной;
Поют его уста и ласково и ясно.

***

Напрасно ты грозишь зловещей похвальбой,
Ты, злое прошлое. Покончено с тобой!
Уже в могиле ты. Известно людям стало:
Те козни мерзкие, что ты во мгле сплетала,
Истлели; и войны мы больше не хотим;
И братьям помогать мы примемся своим,
Чтоб подлость искупить, содеянную нами.
Свою судьбу творим своими же руками.
И вот, изгнанник, я без устали тружусь,
Чтоб человек сказал: «Я больше не боюсь.
Надежды полон я, не помню мрачной бури.
Из сердца вынут страх, и тонет взор в лазури».

" Я некогда знавал Фердоуси в Мизоре. "

Я некогда знавал Фердоуси в Мизоре.
Казалось, он собрал все пламенные зори,
Связал султаном их и осенил чело;
Похожий на князей, в чьей жизни все светло,
Горя рубинами и огненным тюрбаном,
Он шел по городу в своем халате рдяном.


Я повстречал его чрез десять лет опять
Одетым в черное.


Спросил я: «Как понять,
Что ты, кого мы все владыкою когда-то
Видали в пурпуре, пылавшем в час заката,
В халат, что ночь ткала, одет на этот раз?»


Сказал Фердоуси: «Ты знаешь, я погас».

КРЕСТЬЯНЕ НА БЕРЕГУ МОРЯ

Когда зимой бушует море
И, с ураганом грозно споря,
Ревет вода, —
Покинув жалкие лачуги,
Все обитатели округи
Идут туда.


И вечером, в часы прилива,
Вздыхают, в горе молчаливо
Погружены.
Лишь сирота рыдает глухо:
«Отец!» и говорит старуха:
«Мои сыны!»


Мать смотрит вдаль, ломая руки;
Домой в невыразимой муке
Бредет вдова.
Им страшно… Море буйно плещет.
Их дух в твоей руке трепещет,
О Егова!


Нет звезд меж туч необозримых.
Вернет ли женщинам любимых
Злой океан?
Он пену им кидает в лица;
В их скорбные сердца струится
Седой туман.


Бедняжки слушают тревожно;
Увы, расслышать невозможно,
О чем прибой
Рассказывает черным скалам,
Ведя на приступ вал за валом
Из тьмы слепой.


Им в уши буря дико свищет;
Баркасов тщетно взоры ищут.
Как страшно ждать
Велений силы беспощадной…
Господь, ты сделал бездной жадной
Морскую гладь!

 2

Насквозь промокла их одежда.
В душе с отчаяньем надежда
Ведет борьбу.
Они дрожат, они рыдают,
Они у моря вопрошают
Свою судьбу.


Надежды сбудутся едва ли.
Им видно, как из грозной дали,
Где все темно,
Стада бурунов белоснежных
Бегут сложить у скал прибрежных
Свое руно.


Мольбы и слезы бесполезны.
И чудится, когда из бездны
Волна встает,
Что это к людям оробелым
Выходит Ужас агнцем белым
Из черных вод.


Свирепый ветер завывает,
И чайка в волны окунает
Свое крыло.
Так океан бушует ярый,
Когда норд-вест трубит в фанфары
У Сен-Мало.

 3

Вдруг — молния… И в бездне бурной
Вы парус видите пурпурный
И черный флаг.
То призрачный корабль стремится
Туда, где вспыхнула зарница, —
Его маяк.


Дрожите! Это вестник горя;
Вокруг него ярится море,
И шторм жесток.
Так лес встает стеной враждебной,
Когда трубит стрелок волшебный
В свой черный рог.


Сулит несчастье эта встреча:
Корабль-мертвец — беды предтеча,
Он — знак конца.
Звон похоронный слыша, плачьте:
То колокол звонит на мачте
У мертвеца.


То — судно адского посланца,
То — бриг Летучего Голландца,
Корабль-фантом.
Летит он, бесприютен, вечен,
Отвержен богом и отмечен
Его перстом.


Так с полюса на полюс мчится
Корабль — могила и темница —
В кромешной тьме.
Там на носу скелетов груды,
Тень Каина и тень Иуды
Там на корме.


И где он волны рассекает —
Во мраке молния сверкает,
Грохочет гром.
Он за собой волочит шквалы:
Так каторжник гремит устало
Своим ядром.


Испытанные мореходы, —
Не им страшиться непогоды, —
Дрожат в тот миг,
Когда вдали встает громада:
Извергнутый из пасти ада
Пиратский бриг.


Стрелой несется привиденье,
И призрачное льет свеченье
Его скелет.
Вздымаются в испуге волны,
Когда по ним летит безмолвный,
Злой силуэт.


Утесы, сквозь громов раскаты,
Кричат ему. «Уйди, проклятый!
Прочь, демон, прочь!»
И, внемля скрежету и вою.
Все думают: за Сатаною
Псы мчатся в ночь.


Рыбачки на песке прибрежном
Твердят о призраке мятежном
И ждут беды.
Что он несет им? Долю вдовью.
Прочерчены на волнах кровью
Его следы.

 4

И говорят про это судно,
Что вечным сном там непробудно
Спит экипаж,
Что преисподняя сковала
Ему из адского металла
Весь такелаж.


И слышатся в толпе моленья,
Пускай закроет провиденье
Дорогу злу.
Швыряет ветер многоликий
Свои стенания и крики
В сырую мглу.

 5

И рифы, споря с океаном,
Валам, гонимым ураганом,
Дают отпор.
Валы дробятся о преграды,
И грохот дикой канонады
Летит в простор.


Клокочет гнев в пучине черной.
О хаос! Там идет упорный,
Извечный бой.
Стихии там друг с другом бьются,
Там волны яростно грызутся
Между собой.


Вода бушует все свирепей
И, как безумец, рвущий цепи,
Рыдает зло.
Но глухи груды скал могучих;
Они надменно прячут в тучах
Свое чело.


И гибнут за грядой гранитной
Баркасы в бездне ненасытной.
Им не помочь!
Обрывки парусов и тросы
В свои растрепанные косы
Вплетает ночь.


Мятутся волны в дикой скачке;
Дрожат гранвилльские рыбачки
Под ливнем брызг,
Меж тем как ты, о солнце, где-то
Встаешь, и льет потоки света
Твой щедрый диск.

АНДРЕ ШЕНЬЕ

Красавица моя, возня и щебет птиц
В деревьях, тростниках, на поле средь кошниц,
Полет орла в лучах на высоте лазурной,
Забавы нереид в веселости их бурной,
Что брызжут пеною и пляшут средь валов,
Прибой, зовущий вдаль мечтанья моряков,
Игра морских богинь в кипящей легкой пене,
Ныряющих в волнах, как ты в листве весенней, —
Все, что сверкает, жжет там, на черте зыбей,
Не стоит ничего пред песнею твоей!
В сердцах самих богов ты пеньем радость будишь.
Пускай надменна ты — и все ж меня ты любишь,
И на коленях я держу тебя. Порой
Психея, как и ты, вступала в спор со мной,
Чтоб с божеством своим потом в объятьях слиться.
Как осуждать любовь? Любить — опять родиться,
Любить — вкушать из рук того, кто сердцу мил,
Все, что небесного нам в тело бог вложил,
Быть светлым ангелом с простой земной душою.
Не отвергай меня! Не будь скупой со мною.
Дадим простор любви! В ней истина живет.
О, страсть, летящая в бессмертный синий свод!
Экстаз! Стремленье ввысь! Душа во мне смеется.
Ты грезишь. В такт с моим твое сердечко бьется.
Пусть птицы нам поют, пускай ручьи журчат.
Им завидно, мой друг! Любить здесь каждый рад.
Идем бродить в лесу, что ветерком волнуем!
Нас звезды вновь зовут забыться поцелуем.
Так львица ищет льва средь скал в полночный час.
Пой! Надо петь. Люби! Любовь — вот жизнь для нас!
Пока смеешься ты, пока я в ослепленье,
Спешу тебя врасплох застать в твоем смущенье,
И поцелуем ты простить меня не прочь.
Над нами мрачная уже спустилась ночь,
И тени мертвецов в Аиде средь развалин
Глядят, как в их краю, который так печален,
Созвездья тусклые, Эребом зажжены,
Кровавый отсвет льют средь Стиксовой волны.

ПЕТРАРКА

Ее здесь больше нет, и все ж она со мной,
Ночь в глубине небес, день в темноте лесной!
Что значит смертный взгляд перед духовным взглядом?
Грустишь; любимой нет сейчас с тобою рядом;
Но в тьме еще ясней ее мой видит взор.
Звезда уже взошла, сияя, на простор.
Я вижу мать свою, которой нет. Я вижу
Тебя, Лаура. Где? В лучах, и к сердцу ближе.
Я вижу, я люблю. И здесь ты или нет —
Ты предо мной всегда. Все — тьма. Один лишь свет —
Любовь! Любить всегда! Судьбу свою равняя
С богами, я твержу: люблю, люблю тебя я.
Умом даров любви, Лаура, не понять.
Вот лучший дар ее — ушедших зреть опять.
Да, ты сейчас со мной, хоть нет тебя на свете,
Я вижу вновь тебя в небесном, нежном свете!
Ужель, твержу, — она, что скрылась навсегда?
Взгляд говорит мне: «Нет». Душа мне шепчет: «Да».

 13 июня 1860