Богами вам еще даны Златые дни, златые ночи, И томных дев устремлены На вас внимательные очи. Играйте, пойте, о друзья! Утратьте вечер скоротечный; И вашей радости беспечной Сквозь слезы улыбнуся я.
среда, 15 февраля 2017 г.
Друзьям ("Богами вам еще даны...")
Амур и Гименей ("Сегодня, добрые мужья...")
Сегодня, добрые мужья,
Повеселю вас новой сказкой.
Знавали ль вы, мои друзья,
Слепого мальчика с повязкой?
Слепого?.. Вот? Помилуй, Феб!
Амур совсем, друзья, не слеп:
Но шалуну пришла ж охота,
Чтоб, людям на смех и назло,
Его безумие вело.
Безумие ведет Эрота:
Но вдруг, не знаю почему,
Оно наскучило ему.
Взялся за новую затею:
Повязку с милых сняв очей,
Идет проказник к Гименею...
А что такое Гименей?
Он сын Вулкана молчаливый,
Холодный, дряхлый и ленивый,
Ворчит и дремлет целый век,
А впрочем, добрый человек,
Да нрав имеет он ревнивый.
От ревности печальный бог
Спокойно подремать не мог;
Всё трусил маленького брата,
За ним подсматривал тайком
И караулил сопостата
С своим докучным фонарем.
Вот мальчик мой к нему подходит
И речь коварную заводит:
«Развеселися, Гименей!
Ну, помиримся, будь умней!
Забудь, товарищ мой любезный, Раздор смешной и бесполезный! Да только навсегда, смотри! Возьми ж повязку в память, милый, А мне фонарь свой подари!» И что ж? Поверил бог унылый. Амур от радости прыгнул, И на глаза со всей он силы Обнову брату затянул. Гимена скучные дозоры С тех пор пресеклись по ночам; Его завистливые взоры Теперь не страшны красотам; Спокоен он, но брат коварный, Шутя над честью и над ним, Войну ведет неблагодарный С своим союзником слепым. Лишь сон на смертных налетает, Амур в молчании ночном Фонарь любовнику вручает И сам счастливца провожает К уснувшему супругу в дом; Сам от беспечного Гимена Он охраняет тайну дверь... Пойми меня, мой друг Елена, И мудрой повести поверь!
воскресенье, 5 февраля 2017 г.
* * * ("Угрюмых тройка есть певцов")
Угрюмых тройка есть певцов — Шихматов, Шаховской, Шишков, Уму есть тройка супостатов — Шишков наш, Шаховской, Шихматов, Но кто глупей из тройки злой? Шишков, Шихматов, Шаховской!
* * * ("Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался...")
Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался, Отрадой тихою, восторгом упивался... И где веселья быстрый день? Промчался лётом сновиденья, Увяла прелесть наслажденья, И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!...
* * * ("Известно буди всем, кто только ходит к нам...")
Известно буди всем, кто только ходит к нам: Ногами не топтать парчового дивана, Который получил мой праотец Фатам В дар от персидского султана.
Тень Фонвизина ("В раю, за грустным Ахероном...")
В раю, за грустным Ахероном,
Зевая в рощице густой,
Творец, любимый Аполлоном,
Увидеть вздумал мир земной.
То был писатель знаменитый,
Известный русский весельчак,
Насмешник, лаврами повитый
Денис, невежде бич и страх.
«Позволь на время удалиться,—
Владыке ада молвил он,—
Постыл мне мрачный Флегетон,
И к людям хочется явиться».
«Ступай!» — в ответ ему Плутон;
И видит он перед собою:
В ладье с мелькающей толпою
Гребет наморщенный Харон
Челнок ко брегу; с подорожной
Герой поплыл в ладье порожной
И вот — выходит к нам на свет.
Добро пожаловать, поэт!
Мертвец в России очутился,
Он ищет новости какой,
Но свет ни в чем не пременился.
Всё идет той же чередой;
Всё так же люди лицемерят,
Всё те же песенки поют,
Клеветникам как прежде верят,
Как прежде все дела текут;
В окошки миллионы скачут,
Казну все крадут у царя,
Иным житье, другие плачут,
И мучат смертных лекаря,
Спокойно спят архиереи,
Вельможи, знатные злодеи,
Смеясь в бокалы льют вино,
Невинных жалобе не внемлют,
Играют ночь, в сенате дремлют,
Склонясь на красное сукно;
Всё столько ж трусов и нахалов,
Рублевых столько же Киприд,
И столько ж глупых генералов,
И столько ж старых волокит.
Вздохнул Денис: «О боже, боже!
Опять я вижу то ж да то же.
Передних грозный Демосфен,
Ты прав, оратор мой Петрушка:
Весь свет бездельная игрушка,
И нет в игрушке перемен.
Но где же братии-поэты,
Мои парнасские клевреты,
Питомцы граций молодых?
Желал бы очень видеть их».
Небес оставя светлы сени,
С крылатой шапкой набекрени,
Богов посланник молодой
Слетает вдруг к нему стрелой.
«Пойдем,— сказал Эрмий поэту,—
Я здесь твоим проводником,
Сам Феб меня просил о том;
С тобой успеем до рассвету
Певцов российских посетить,
Иных — лозами наградить,
Других — венком увить свирели».
Сказал, взвились и полетели.
Уже сокрылся ясный день,
Уже густела мрачна тень,
Уж вечер к ночи уклонялся,
Мелькал в окошки лунный свет.
И всяк, кто только не поэт,
Морфею сладко предавался.
Эрмий с веселым мертвецом
Влетели на чердак высокий;
Там Кропов в тишине глубокой
С бумагой, склянкой и пером
Сидел в раздумье за столом
На стуле ветхом и треногом
И площадным, раздутым слогом
На наши смертные грехи
Ковал и прозу и стихи.
«Кто он?» — «Издатель ,,Демокрита"!
Издатель, право, пресмешной,
Не жаждет лавров он пиита,
Лишь был бы только пьян порой.
Стихи читать его хоть тяжко,
А проза, ох! горька для всех,
Но что ж? Смеяться над бедняжкой,
Ей-богу, братец, страшный грех;
Не лучше ли чердак оставить
И далее полет направить
К певцам российским записным?»
— «Быть так, Меркурий, полетим».
И оба путника пустились
И в две минуты опустились
Хвостову прямо в кабинет.
Он не´ спал; добрый наш поэт
Унизывал на случай оду,
Как божий мученик кряхтел,
Чертил, вычеркивал, потел,
Чтоб стать посмешищем народу.
Сидит; перо в его зубах,
На ленте анненской табак,
Повсюду разлиты чернилы,
Сопит себе Хвостов унылый.
«Ба! в полночь кто катит ко мне?
Не брежу, полно ль, я во сне!
Что сталось с бедной головою!
Фонвизин! ты ль передо мною?
Помилуй! ты... конечно, он!»
— «Я, точно я, меня Плутон
Из мрачного теней жилища
С почетным членом адских сил
Сюда на время отпустил.
Хвостов! старинный мой дружище!
Скажи, как время ты ведешь?
Здорово ль, весело ль живешь?»
— «Увы! несчастному поэту,—
Нахмурясь отвечал Хвостов,—
Давно ни в чем удачи нету.
Скажу тебе без дальних слов:
По мне, с парнасского задору
Хоть удавись — так в ту же пору.
Что я хорош, в том клясться рад.
Пишу, пою на всякий лад,
Хвалили гений мой в газетах,
В „Аспазии" боготворят.
А всё последний я в поэтах.
Меня бранит и стар и млад,
Читать стихов моих не хочут
Куда ни сунусь, всюду свист —
Мне враг последний журналист,
Мальчишки надо мной хохочут.
Анастасевич лишь один,
Мой верный крестник, чтец и сын,
Своею прозой уверяет,
Что истукан мой увенчает
Потомство лавровым венцом.
Никто не думает о том,
Но я — поставлю на своем.
Пускай мой перукмахер снова
Завьет у бедного Хвостова
Его поэмой заказной
Волос остаток уж седой,
Геройской воружась отвагой,
И жизнь я кончу над бумагой
И буду в аде век писать
И притчи дьяволам читать».
Денис на то пожал плечами;
Курьер богов захохотал
И, над свечой взмахнув крылами,
Во тьме с Фонвизиным пропал.
Хвостов не слишком изумился,
Спокойно свечку засветил —
Вздохнул, зевнул, перекрестился,
Свой труд доканчивать пустился,
Поутру оду смастерил
И ею город усыпил.
Меж тем, поклон отдав Хвостову,
Творец, списавший Простакову,
Три ночи в мрачных чердаках
В больших и малых городах
Пугал российских стиходеев.
В своем боскете князь Шальной,
Краса писателей — Морфеев,
Сидел за книжкой записной,
Рисуя в ней цветки, кусточки
И, движа вздохами листочки,
Мочил их нежною слезой;
Когда же призрак столь чудесный
Очам влюбленного предстал,
За платье ухватясь любезной,
О страх! он в обморок упал.
И ты славяно-росс надутый,
О Безглагольник пресловутый,
И ты едва не побледнел,
Как будто от Шишкова взгляда;
Из рук упала Петриада,
И дикий взор оцепенел.
И ты, попами воскормленный,
Дьячком псалтири обученный,
Ужасный критикам старик!
Ты видел, тени грозный лик,
Твоя невинная другиня,
Уже поблекший цвет певиц,
Вралих Петрополя богиня,
Пред ним со страха пала ниц,
И ежемесячный вздыхатель,
Что в свет бесстыдно издает
Кокетки старой кабинет,
Безграмотный школяр-писатель,
Был строгой тенью посещен;
Не спас ребенка Купидон:
Блюститель чести муз усердный
Его журил немилосердно
И уши выдрал бедняка;
Страшна Фонвизина рука!
«Довольно! нет во мне охоты,—
Сказал он,— у худых писцов
Лишь время тратить; от зевоты
Я снова умереть готов;
Но где певец Екатерины?»
— «На берегах поет Невы».
— «Итак, стигийския долины
Еще не видел он?» — «Увы!»
— «Увы? скажи, что значит это?»
— «Денис! полнощный лавр отцвел,
Прошла весна, прошло и лето,
Огонь поэта охладел;
Ты всё увидишь сам собою;
Слетим к Певцу под сединой
На час послушать старика».
Они летят, и в три мига
Среди разубранной светлицы
Увидели певца Фелицы.
Почтенный старец их узнал.
Фонвизин тотчас рассказал
Свои в том мире похожденья.
«Так ты здесь в виде привиденья?..—
Сказал Державин,— очень рад:
Прими мои благословенья...
Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;
Какая тихая погода!
Но, кстати, вот на славу ода,—
Послушай, братец».— И старик,
Покашляв, почесав парик,
Пустился петь свое творенье,
Статей библейских преложенье;
То был из гимнов гимн прямой.
Чета бесплотных в удивленье
Внимала молча песнопенье,
Поникнув долу головой:
«Открылась тайн священных дверь!.
Из бездн исходит Луцифер,
Смиренный, но челоперунный.
Наполеон! Наполеон!
Париж, и новый Вавилон,
И кроткий агнец белорунный,
Превосходясь, как дивий Гог,
Упал как дух Сатанаила,
Исчезла демонская сила!..
Благословен господь наш бог!»...
«Ого! — насмешник мой воскликнул, —
Что лучше эдаких стихов?
В них смысла сам бы не проникнул
Покойный господин Бобров;
Что сделалось с тобой, Державин?
И ты судьбой Невтону равен,
Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь...
Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
Пойдем — бешуся я невольно».
И мигом отлетел он прочь.
«Какое чудное явленье!» —
Фонвизин спутнику сказал.
«Оставь пустое удивленье,—
Эрмий с усмешкой отвечал.—
На Пинде славный Ломоносов
С досадой некогда узрел,
Что звучной лирой в сонме россов
Татарин бритый возгремел,
И гневом Пиндар Холмогора
И тайной завистью горел.
Но Феб услышал глас укора,
Его спокоить захотел,
И спотыкнулся мой Державин
Апокалипсис преложить.
Денис! он вечно будет славен,
Но, ах, почто так долго жить?»
«Пора домой,— вещал Эрмию
Ужасный рифмачам мертвец,—
Оставим наскоро Россию;
Бродить устал я наконец».
Но вдруг близ мельницы стучащей,
Средь рощи сумрачной, густой,
На берегу реки шумящей
Шалаш является простой:
К калитке узкая дорога;
В окно склонился древний клен,
И Фальконетов Купидон
Грозит с усмешкой у порога.
«Конечно, здесь живет певец,—
Сказал, обрадуясь, мертвец,—
Взойдем!» Взошли и что ж узрели?
В приятной неге, на постеле Певец пенатов молодой С венчанной розами главой Едва прикрытый одеялом, С прелестной Лилою дремал И, подрумяненный фиалом, В забвенье сладостном шептал. Фонвизин смотрит изумленный. «Знакомый вид; но кто же он? Уж не Парни ли несравненный, Иль Клейст? иль сам Анакреон?» — «Он стоит их,— сказал Меркурий,— Эрата, грации, амуры Венчали миртами его И Феб цевницею златою Почтил любимца своего; Но, лени связанный уздою, Он только пьет, смеется, спит И с Лилой нежится младою, Забыв совсем, что он пиит». — «Так я же разбужу повесу»,— Сказал Фонвивин, рассердясь, И в миг отдернул занавесу. Певец, услыша вещий глас, С досадой весь в пуху проснулся. Лениво руки протянул, На свет насилу проглянул, Потом в сторонку обернулся И снова крепким сном заснул. Что делать нашему герою ? Повеся нос, идти к покою И только про себя ворчать. Я слышал, будто бы с досады Бранил он русских без пощады И вот изволил что сказать: «Когда Хвостов трудиться станет, А Батюшков спокойно спать, Наш гений долго не восстанет, И дело не пойдет на лад».
Сраженный рыцарь ("Последним сияньем за лесом горя...")
Последним сияньем за лесом горя,
Вечерняя тихо потухла заря.
Безмолвна долина глухая;
В тумане пустынном клубится река,
Ленивой грядою идут облака,
Меж ими луна золотая.
Чугунные латы на холме лежат,
Копье раздробленно, в перчатке булат,
И щит под шеломом заржавым,
Вонзилися шпоры в увлаженный мох:
Лежат неподвижно, и месяца рог
Над ними в блистанье кровавом.
Вкруг холма обходит друг сильного — конь;
В очах горделивых померкнул огонь,
Он бранную голову клонит.
Беспечным копытом бьет камень долин —
И смотрит на латы — конь верный один
И дико трепещет и стонет.
Во тьме заблудившись, пришелец идет,
С надеждою робость он в сердце несет —
Склонясь над дорожной клюкою,
На холм он взобрался, и в тусклую даль
Он смотрит и сходит — и звонкую сталь
Толкает усталой ногою.
Хладеет пришелец, кольчуги звучат.
Погибшего грозно в них кости стучат,
По камням шелом покатился,
Скрывался в нем череп... при звуке глухом Заржал конь ретивый, скок лётом на холм — Взглянул... и главою склонился. Уж путник далече в тьме бродит ночной, Всё мнится, что кости хрустят под ногой... Но утро денница выводит — Сраженный во брани на холме лежит, И латы недвижны, и шлем не стучит, И конь вкруг погибшего ходит.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)