ЛЬВУ АНДРОКЛА

Стал Рим подобием вселенной. То был час,
Когда менялся мир, и звездный пламень гас,
И глубоко в сердца молчанье вкоренилось.
Рим пурпуром прикрыл чудовищную гнилость.
Там, где парил орел, гнездился скорпион.
Прах Сципиона мял пятой Тримальхион.
Рим нарумяненный веселье захлестнуло,
И шел могильный смрад от пьяного разгула.
Дышала ужасом любовь существ людских.
Тибуллу своему за посвященный стих
Улыбку томную и нежную даруя,
Внезапно Лесбия булавку золотую
Рабе неловкой в грудь вонзала что есть сил.
В людей вдохнуло зло свой беззаконный пыл,
В них страсти грубые бурлили озверело.
Сын умерщвлял отца, кем дряхлость овладела.
О властелине спор с шутами ритор вел,
Царили золото, и грязь, и произвол,
И с жертвою палач совокуплялся в яме.
Рим в исступленье пел. Распятыми рабами
Порой какой-нибудь непобедимый Красс
Путь от ворот его обсаживал, и в час,
Когда бродил Катулл с возлюбленной своею,
Шесть тысяч мертвецов — из мертвых тел аллея
На них медлительно сочили кровь. И Рим
Когда-то славою был взыскан и любим;
Теперь — бесчестие прельстило исполина.
На ложе похоти нагая Мессалина
Кидалась, позабыв достоинство и стыд.
В игрушки превращал людей Эпафродит
И с диким хохотом увечил Эпиктета.
На сносях мать, старик, дитя в красе расцвета,
Военнопленный, раб, христианин, атлет,
Травимые зверьми, влача кровавый след,
Метались, корчились — и агонии стоны
Из бездны цирковой летели в свод бездонный.
Пока медведь ревел, пока вопил шакал
И слон по черепам младенческим шагал,
Весталка нежилась на мраморном сиденье.
Внезапно приговор скользил зловещей тенью
С ее бровей — и вновь мечтала, заскучав;
И те же молнии убийства слал стремглав
В ее глаза зрачок тигровый иль медвежий.
Была империя как некий двор заезжий.
Пришельцы темные, набредшие на власть,
Над человечеством поиздевавшись всласть,
Спешили скрыться. Мир запомнил дни Нерона.
За горло Цезарь взял ибера и тевтона;
И новый властелин мог тут же, средь похвал,
Стать мерзкой падалью, коль божеством не стал.
Кабан Вителлий в Тибр скатился со ступеней.
О, эта лестница, позорный столб падений,
Купальня мертвецов, где тление и мрак,
Казалось, всей земли должна сгноить костяк!
Повсюду бредили на ней, хрипя и воя,
Замученные: вор с отрубленной рукою,
Еврей без языка, без глаза — бунтовщик.
Такой же не смолкал там на ступенях крик,
Как в цирке, где людей зверье на части рвало.
Все шире черный зев клоака раскрывала,
Куда валился Рим; и на зловонном дне,
Когда суровый суд свершался в вышине,
Порой два цезаря, две цифры роковые,
Грудь с грудью в темноте сходились, чуть живые,
И, между тем как полз к ним пес или шакал,
Божка вчерашнего сегодняшний толкал.
Злодейство и порок сплелись на гнусном ложе;
Взамен созданий тех, в ком бился пламень божий, —
Адама с Евою, не знавших лжи и зла, —
Змея двуглавая в кромешной тьме ползла.
Разлегшейся в грязи свиньей неимоверной
Был Рим, и, в небесах рождая гнев безмерный,
Бросали, обнаглев, людские существа
Кощунственную тень на ризу божества
Был облик их далек от прелести первичной,
Свирепость дикаря в нем сделалась привычной,
И, между тем как мир Аттилою гремел, —
Всему, прослывшему святынею, предел
Они поставили. В их лапе жесткопалой
Величье прежнее бессильно трепетало
Рычаньем стала речь людская, и душа
Из тела вон рвалась, безумием дыша
Но, беспросветный свод навеки покидая,
Все ж медлила она, тревожась и гадая,
В какого зверя бы переселиться ей.
Могила в свой приют звала живых людей;
Царила в мире смерть, всесильная отныне.
Об эту пору ты, родившийся в пустыне,
Где солнце лишь да бог, — ты, грезивший средь скал,
В пещере, что закат багрянцем заливал,
Задумчиво вступил в тот город пресловутый —
И содрогнулся весь, как перед бездной лютой.
На мир истерзанный, проникновенен, тих,
Свет сострадания лился из глаз твоих,
И ты, гривастый зверь, внушавший страх от века,
Стал людям-чудищам примером человека.

 28 февраля 1854

ДЛЯ МЫСЛИ

И вот поэтому виднеется сквозь мрак
С тех сумрачных времен отчаянья и горя,
Грязня собой Париж и Францию позоря,
В столице короля Филиппа, — словно он
Избрал прообразом библейский Вавилон, —
Неописуемо чудовищное зданье.
Обломки мерзкие, которым нет названья,
Сплетенья ржавых скоб, подпорок и столбов,
И арки — глыбы ферм разрушенных мостов
Чернеют на холме, вздымающемся тушей.
Запечатлел Париж в других строеньях душу:
Коллежи, храмины, больницы и дворцы —
Они целители, святые и творцы;
А это — лишь урод. И хищником жестоким
По склону, ужасом объятому глубоким,
Он в преисподнюю по лестнице скользит.
Все, что звериного цемент, кирпич, гранит
Вобрать в себя могли, вобрал он. Отсвет лунный
Ложится на столбы — чудовищные руны,
Что Ирменсула столп могли бы испещрять.
Молох, должно быть, здесь решил приют избрать.
Для башни брусья дал Ваал и прозорливо
Вдел кольца в каждое, — пусть их колышут дивы,
Сатурн дал крючья ей, Товт — каменный скелет.
Отыщется здесь всех кровавых культов след.
Терновник ли росток на камне даст щербатом,
Трава ли прорастет, — подобные стигматам,
Их тени узкие ползут, кровоточа,
По выцветшей стене, как пальцы палача.
Творенье страшное ужасных лет; громада,
Что черных виселиц безумной колоннадой
Для Лувра создала достойнейший венец;
Улыбка мерзкая, что шлет живым мертвец.
И «Справедливостью», должно быть в назиданье
Престолу божьему, зовется это зданье.
Еще не злейшая издевка, впрочем, в том,
Что этим сравнена клоака с алтарем.
Содом, а не Париж украсил бы, пожалуй,
Он, — призрак каменный, чья пасть приютом стала
Для призрачных теней. Неумолим, как сталь,
Он глыбой высится и думает едва ль,
Что мир у ног его страдает и томится.
На все, что ново, вмиг готов он ополчиться.
И это скопище гнилых костей порой
Застонет жалобно или подымет вой,
Как будто примешать стремясь свое дыханье
К полночным шорохам и ветра завыванью.
Что это? Скрип петли… Не мудрено ничуть
От трупа к трупу здесь постичь тот страшный путь,
Что мертвым суждено пройти в своем распаде.
Гниющие тела в холщовом их наряде
И нескончаемый столбов позорных ряд
Здесь мартирологом зияют скорбных дат.


Во мраке кажется, что глыба вырастает,
И в ужасе Париж дрожит и отступает.


Ничто ужаснее не высилось дотоль
Над кучкой муравьев несчастною, чью роль
Так возвеличили истории анналы.
О человечество, страдать ты не устало?


Виденье мрачное! Как смутное пятно,
Над белизною стен колышется оно
Хаосом трепетным, густою дикой кущей
Молчанья, ужаса и темноты гнетущей.
Оно застлало все. Напрасно ищет взор
Далекую звезду иль синевы простор.
Высоких виселиц широкие прогалы
Скрывает отблеск их, и лишь кроваво-алый
Туман тут зыблется. Невольно мысль одна
Приходит в голову — что это Сатана,
Палач, терзающий Адамов род веками,
Своими жадными и хищными руками
Из балок виселиц построил эту клеть,
Все человечество решив в ней запереть.
То зданье — бледный страх, что в темноте кромешной
В камнях гнездится; страх, который безуспешно
Стремится вырваться из них. Лишь пустота
Здесь служит крышею; подмостки неспроста
Уперлись в лестницу, та — в тучах тает где-то.
Сочатся сумерки меж ребрами скелета,
По пальцам скрюченным, по чашечкам колен.
От света лунного и плесень этих стен
И мертвые должны еще бледней казаться;
А черви, что в своей добыче копошатся,
Перегрызают кость, въедаются в живот,
И лопается он, как перезрелый плод.
Когда бы хоть того мы стоили, чтоб знала
Могила тех, кому она приютом стала,
То, словно четками играя, смерть могла б
Припоминать порой: «Вот Трифон, жалкий раб, —
Он пасху праздновать посмел не по канону,
Что создал Ириней; вот рядом — на корону
Мужичью палицу обрушивший смутьян;
А там — Платонов «Пир» нам подаривший Глан;
Возмездье этого настигло справедливо
За то, что воскресил Вергилиево диво,
Искусство майнцского кудесника познав;
Вот Петр Альбин, — он пал, забвенья жертвой став.
Тут воры, бунтари, убийцы и поэты…»
На эти черные немые силуэты
Небесный льется свет, зефир своим крылом
К ним прикасается, и смрад чумной потом
Разносится вокруг… От зноя ли пылает
Июнь иль вновь февраль дождем их поливает, —
Скелеты черные качаются впотьмах,
Как будто это ночь дрожит в своих цепях,
Лишь перекладина скрипит, когда их кости
По воле ветра вдруг столкнутся на помосте;
И — ужаса предел! — от каждого толчка
Кривит их челюсти конвульсия слегка,
Глазами мертвыми поводит череп тупо, —
То улыбаются, осклабившись, два трупа.
И словно этот храм костей и агоний,
Ища своих сестер — кровавых гемоний,
Вперяет жадные сверкающие взгляды
В ворота города святого или ада
И словно силится спросить у этих врат:
«Ужель покажется страшней Иосафат?»
Над крышами домов — днем, ночью, в зной и в стужу —
Угрюмые ветра ведут игру всё ту же
С бесплотным сонмом здесь витающих теней,
С телами, где кишит тьма-тьмущая червей,
Как в темноте дупла роятся летом пчелы;
И этот лязг цепей, когда костяк тяжелый
Качается, гремит, исполненный угроз,
И эти черепа без кожи, без волос,
И дыры глаз пустых, — их ужас несказанный
В ночную гонит мглу, в сырую муть тумана
Рассвета вестников крылатых, что опять
В толпе мятущейся явились собирать
Колосья спелые еще далекой жатвы,
Чтоб души навсегда связать священной клятвой
И правду возвестить о веке грозных бурь.
И видим снова мы, как, устремись в лазурь,
Парят в ней радостно бессмертной мысли крылья.
Свобода, право, жизнь, пред вами мрак насилья,
Церквей порталы, Лувр, храм виселицы, ночь…
Прочь, легкокрылые, от этих пугал, прочь!

ДЛЯ ПТИЦ

На склоне дня, когда закат бледнел вдали,
Беседовал в лесу под Сен-Жан-д'Анжели
С Филиппом-Августом прелат Бертран суровый:


«Связует, государь, единая основа
Алтарь и трон. Должны давать совместно мы
Отпор всем новшествам, смущающим умы.
Спасетесь вы от бед, нас от беды спасая.
Власть крепнет, сея страх, боязнь в сердца вселяя.
Пока толпа дрожит, она покорна вам.
Быть непреклонными присуще королям —
Вот право высшее. Старинные законы
И четверо бальи, от имени короны
Свершающие суд, бессильны перед злом,
Неукоснительно растущим с каждым днем.
Покруче надобны в такое время меры.
Идут схизматики войною против веры,
И чернь пытается избавиться от пут,
Наглеют ереси, и мятежи растут.
Откуда это все? Из бездны столь глубокой,
Что никнет перед ней всевиденье пророка.
Небесный этот свет иль порожденье тьмы?
Но тише! Говорить должны с оглядкой мы.
Опасности одна другой неимоверней
В том новом, что растет в смятенных толпах черни.
Как призрачная тень, оно скользит, снует, —
Исчезнет, выползет, отпрянет, промелькнет;
Закрытые глаза отверзнет, в мыслях бродит,
К людскую плоть и кровь струей дыханья входит,
Колеблет алтари, на догмат посягнув,
Вонзает в спящего прозренья острый клюв
И, тайне бытия стремясь найти разгадку,
Наводит на людей исканий лихорадку,
И что-то отберет и что-то даст, дразня…
Что? Ваша гибель в том и мука для меня.
Так что ж, добро иль зло в его таится взорах?
Дыханье ль, ветра ль шум, огромных крыльев шорох?
Не знаю! Это знать мне богом не дано,
Но пустота и смерть там, где прошло оно».


Король внимал. Прелат задумчиво рукою
На небо указал, на небо всеблагое:


«Мы новшества должны искоренить!»


Они
Теперь шли по полю, лежавшему в тени,
Как бы объятому прохлады легкой дрожью,
А над колосьями, над вызревшею рожью,
На солнце выгорев, намокнув от дождей.
Торчали тут и там на остриях жердей
Отребье, падаль, рвань, увечье на увечье,
Мешки с соломою — подобье человечье;
Лохмотья страшные безумную игру,
Казалось, здесь вели, качаясь на ветру.
Манили стаю птиц колосьев спелых прутья,
И жаворонка свист сзывал их: «Тут я, тут я!»
Слетались звонкие, но легкий ветерок
Отребья оживлял, и птицы наутек
Пускались тотчас же в испуге и смятенье.


«Но как мне царствовать тогда?» — придя в смущенье,
Спросил король Филипп, и набожный прелат,
На тучные хлеба, на поле бросив взгляд,
На эти чучела, что, на ветру играя,
Зловещим обликом вспугнули птичью стаю,
Филиппу показал: «Вот, государь, вот так!»

ДВОЕ НИЩИХ

Подать — священной римской империи, десятину — папскому престолу.


Петром и цезарем зовут их в мире этом.
Один все молится, другой — всегда с мушкетом,
И оба прячутся в засаде у дорог:
Петр руку протянул, а тот нажал курок.
Ограбив путников, сбирают денег груды
И царствуют, веля платить за изумруды.
Тиар тому, кто сам не носит башмаков.
Законы, догматы — как заросли лесов,
Где святость древних прав во тьме веков ветвится.
Кто в чаще той засел, тот ада не боится.
От них не убежать. Остановись, плати!
Через священный лес тебя ведут пути.
О, пусть в невежестве народ не пребывает,
Пусть рабства пот ему чело не омывает…
Христос! Ведь ты за них молился на кресте!
Они рабочие, — отверженные те, —
Страдальцы вечные, усталые от пыток,
Владеющие всем; у них добра избыток:
Болезней множество, — кто станет их лечить?
И много малышей, — их надо накормить…
И этих богачей без крова и без пищи!
Теснят алтарь и трон — голодных двое нищих!

ЦАРЬ ПЕРСИИ

Царь Персии живет средь страха и терзаний
В Тифлисе — в летний зной, зимою — в Испагани;
В его садах, средь роз, в душистой их тени,
Без счета — воинов: боится он родни;
Все ночи напролет проводит он в тревоге.


Раз утром пастуха он встретил на дороге
Согбенного; с ним сын шагал, высок и прям.
Царь подошел: «Кто ты?» — «Меня зовут Карам, —
Сказал старик, прервав задумчивое пенье,
С которым коз он гнал, в степь выйдя из селенья. —
Я счастлив: хижину скала хранит мою;
Со мной любимый сын; я счастлив; я пою,
Как ныне Саади и как Хафиз когда-то,
Как стрекоза звенит с восхода до заката».
И нежный юноша, склонясь, поцеловал
Ладонь у старика, который распевал,
Как пели Саади с Хафизом, полон жара.
«Он любит, — молвил царь, — хоть он и сын. О, кара!»

СИД — ЭТО СИД

В глуши моих владений горных,
Дон Санчо, есть один ручей.
Как старый Сид в толпе придворных,
Он чист меж трав и камышей.


В его струях, как в винной чаше,
Да почерпнем любовь и мир.
Мой род высок — вот сходство наше;
Я рыцарь — вот различье, сир!


По книгам выводя законы,
Твердит иной мыслитель нам,
Что ограничены и троны,
Что есть предел и королям,


Что ни один король от века
Того свершить еще не мог,
На что нет сил у человека,
В чем полновластен только бог.


Но как разведать, где граница?
Как знать, где оборвется нить?
Контрабандисту поклониться
Или священника спросить?


Мне спор такой, признаться, скучен;
Хоть всем владейте — буду рад.
Я к послушанию приучен;
Кто спорит — право, не солдат.


И как ни тяжко ваше иго,
Какие слезы мы ни льем,
Пусть я останусь дон Родриго,
Вы оставайтесь королем.


Хоть рады ваши доброхоты
Валить на Сида всякий вздор,
Ужель сводить мне с вами счеты,
Неблагодарный мой сеньор?


Я для тебя, хотя мы в ссоре,
Барбастро взял, врагов оплот,
Хаэн, Валенсию, где море
Как разъяренный бык ревет,


Уэску, Теруэль, Самору,
И Мурсию, где, кинув бой,
Бежал ты, преданный позору,
И Вик, растерзанный тобой,


И Таррагону, город лавров,
И Лерму, город сикомор,
И все, что отнято у мавров,
Чем славен Сид Кампеадор.


Едины в летописях чести,
Пойдем мы рядом в вечный путь.
Кто хочет — помяни нас вместе,
Кто хочет — вместе позабудь.


Я опустил глаза — не скрою,
Что может дерзким быть их взгляд.
Одно лишь солнце надо мною!
Войдите, сир, я гостю рад.


Одна звезда в ночи затмила
Все звезды — их не перечесть.
Любовь, победа, счастье, сила —
Что в них? Мне светит только честь.


И я, чьи падают седины
Волною белой по плечу,
Вступив в вечерние долины,
К могиле близясь, — я хочу,


Чтобы, коленопреклоненна,
Когда придет моя пора,
От той звезды зажгла Химена
Свечу у смертного одра.

***

Так Сид, хотя он враг раздора,
Ворчит, с боязнью незнаком,
И лижет своего сеньора
Шершавым львиным языком.

КОРОЛЬ — ЭТО КОРОЛЬ

Мой дом окинув робким взглядом,
Решетки старой слыша звон,
Сир, вы в душе клянетесь адом,
Дрожа за свой неверный трон.


Вам страшно думать, что создатель
Покинул вас в моих горах.
Мой честный меч — о трус, предатель!
Внушает вам и стыд и страх.


Вы, разместив своих шпионов
Вдоль всех тропинок и путей,
Созвали восковых баронов
Из их картонных крепостей.


И все же издали, бледнея,
Со мною речь вы повели.
Так недоверье из злодея
Бьет, как родник из недр земли.


Ужели я ночной грабитель,
Ужели я морской пират,
Что мой высокий посетитель
Столь явным ужасом объят?


Вы ищете в приливе злобы,
Где маг, что Сида изведет.
Вы измышляете, за что бы
Меня послать на эшафот.


Вы палачу, в ночи бессонной,
Твердите, ярости полны:
«Он — меч, над нами занесенный,
Могила — вот его ножны!»


Вы узнаете стороною,
Куда следы мои ведут.
Поверьте, сир, следить за мною —
Бесплодный и ненужный труд.


К чему вам это? Разве мало
Того, что клятву дал вам Сид?
Я ваш вассал, а кровь вассала
Вся королю принадлежит.


Пусть вы хитры, — скажу без лести, —
Жесток ваш нрав и груб язык;
Пусть вы ничто в вопросах чести,
Хотя и первый меж владык;


Пусть, вас увидя, втихомолку
Стремится каждый в тень уйти;
Пусть вы, король, подобны волку
На непроторенном пути;


Пускай вам нелюб Сид и, что бы
Ни говорил, ни думал он,
Ему спасенья нет от злобы
Мерзавцев, окруживших трон, —


Но я, склонясь пред этим троном,
На радость вашему шуту, —
Булат перед мечом картонным,
Пред ложью правда, — вас я чту.


Да, трус! Бесстрашный Сид пред вами
Свою не забывает роль.
Так что еще, скажите сами,
Что сделать мне для вас, король?